«Черная орхидея»

The Black Dahlia
Германия, США, 2006
Режиссер Брайан Де Пальма
В ролях Джош Хартнетт, Аарон Экхарт, Скарлетт Йоханссон, Хилари Суонк

В товарищеском поединке, устроенном полицейским управлением Лос-Анджелеса (и ставшим по мнению газет главным культурным событием года после бомбардировки Хиросимы), Ли Бленчард (Экхарт) выбил Баки Блейчерту (Хартнетт) передние зубы. Баки, впрочем, не держал на Ли зла: потому что поставил против себя квартальный оклад и ценой испорченной улыбки смог определить совсем уже расклеившегося папу в приличную богадельню. Впоследствии Ли и Баки так подружились, что Кей, девушка Ли (Йоханссон), иногда по ошибке вместо одного целовала другого — и Ли, хотя замечал это, не подавал виду. Потом, когда Баки и Ли были вместе на задании, Ли крикнул: «Пригнись!», — и спас товарищу жизнь — после этого вспоминать про выбитые зубы было бы со стороны Баки невежливо; а чтоб как-то ответить на те взгляды, которые бросала на него девушка Кей — об этом и речи быть не могло. По странному совпадению, в тот момент, когда Ли спасал Баки от пули, на задворках той самой автомобильной парковки, где это происходило, нашли Элизабет Шорт — 22-летнюю мечтательницу из Массачусетса: ее кто-то выпотрошил и разрезал ей рот от уха до уха.

Книжка Джеймса Эллроя, по которой снят фильм Де Пальмы — как и реальное уголовное дело конца 40-х, по мотивам которого написана книжка, — называлась, конечно, «Черный георгин». «Орхидею» придумали у нас, очевидно, сочтя георгин слишком плебейским цветком — что, в общем, совершенно нестрашно, если вспомнить, что всю историю с георгином выдумал репортер из херстовской газеты, которому показалось, что просто Бетти Шорт — это недостаточно увлекательно. Вообще, складывается впечатление, что все, кто когда-либо имел отношение к той истории — следователи, репортеры, писатели, — работали с одной только целью: чтоб покойница Бетти, про которую доподлинно известно только то, что она очень любила врать и мечтала сниматься в кино, через 60 лет после гибели встретилась наконец с художником, в полной мере способным разделить оба ее увлечения.

Новый фильм Де Пальмы — это как встреча с дорогим твоему сердцу сумасшедшим, у которого за то время, пока вы не виделись, фатально, но вместе с тем совершенно очаровательно усугубились все его безумия и комплексы. «Орхидею» можно не смотреть, а рассматривать — как гербарий, в котором режиссер распластан перед нами со всеми своими удивительными лепестками и пестиками: начиная с его глубоко патологических отношений с покойным Хичкоком (основанных на том обстоятельстве, что Де Пальма уже полвека снимает все то же, что и Хичкок, но лучше, а его до сих пор не признали гением) и заканчивая какими-то личными обсессиями, о природе которых думать совсем не хочется.

Это не маргариновое ретро «Неприкасаемых» — а куда более тонкая, сложная и нелогичная ткань. Здесь герой даже в постели с женщиной не снимает шляпы, здесь выбор между блондинкой и брюнеткой равен выбору между жизнью и смертью. Здесь в конечном счете совершенно все равно, кто убил, а главный вещдок, которым располагает следствие — черно-белая кинопроба, где некий режиссер (на самом деле сам Де Пальма) раздраженно просит начинающую актрису показать перед камерой печаль и злится, что у той не получается, при том что и нам, и камере очевидно, что перед нами — самый печальный человек на свете.

66-летний Де Пальма, в отличие от своих ровесников — Скорсезе, Спилберга, Копполы, — до сих пор не получил и вряд ли уже получит удостоверение классика. Его фильмы не делают денег, в его игры мало кому хочется вникать, критика обращается с ним не как с художником, а как с пациентом (существует, например увлекательнейшее исследование, толкующее все его экранное творчество исходя из того, что он будучи ребенком застрял за холодильником). Паулина Каел, всегда прикрывавшая его по киноведческой линии, уже 5 лет как мертва — так позвольте мне. «Орхидея», возможно, совсем неправильное кино: в нем бардак с сюжетом, плевать на живых героев и жалко моток кинопленки, а автор подтасовывает улики и в конце вешает убийство чуть ли не на дворецкого (ну почти). Но когда проходимец-режиссер из-за кадра просит Бетти Шорт показать печаль, а та в ответ улыбается, эта ее улыбка и есть кино — все что от него осталось.